"Из-за моря, из-за синего океана"

(От Нью-йоркского корреспондента "Правды ")

Назад к оглавлению

IV

Смерть атамана республиканцев — Тунда. — Самоубийство мадам Рестель и 22 000 убийств, совершенных ею. — Мнение на счет этого граждан и гражданок. — Фарисеи Нью-Йорка. — Дамы на балах и дамы у себя. — Секты Америки и наши раскольники. — Христианская проповедница вдова Ван Котт и лектор — атеист.

Нью-Йорк страшно взволнован. Нью-Йорк, сердце и пульс Соед. Штатов, лихорадочно трепещет. Забыв о текущих делах, об угрожающем стране банкротстве, о "серебряном вопросе", о Гейде с его нечистой на руку партией и даже о процессе 100-миллионного наследства командора Вандербильта, Нью-Йорк вполне предался блаженству сенсационных пересудов — post morten. Все стушевалось, все съехало на задний план перед неожиданной и трагической кончиной двух знаменитых граждан: 1) достославного Вильямса Тунда — в тюрьме, где он умер, кто говорит — от яда, кто — от горя, на 72 году от рождения и в ту самую минуту, когда обещанием открыть весь заговор и назвать заговорщиков он так обрадовал измученных им судей; 2) г-жи Рестель, 80-летней миллионерки, совершившей самоубийство по всем правилам древних стоиков — в ванне, перерезав себе артерии на руках и ногах...

Вильямс Тунд в продолжение семи лет был мощным рычагом отныне навеки знаменитой шайки, известной под названием Tammany-Ring, т. е. "Кольцо Таммани". Кольцами у нас зовутся партии, составленные из официальных лиц — политических и правительственных мошенников, часто занимающих самые высокие должности; названы же они так потому, что замкнутая линия кольца образована из такой сплошной стены заговорщиков, или рингменов, как их зовут, что через неё совершенно невозможно пробиться, пока они честно делятся награбленной наживой, ни обворовываемому ими народу, ни даже самому правосудию, так как высшие места в судах часто бывают занимаемы самими же заговорщиками.

По единодушным отзывам прессы, наглая дерзость подобных "рингменов" колец6, покрывающих частой сетью страну во всех направлениях, их методически выполняемая программа разбоя среди белого дня и строгая система "мытья" одной руки другою давно уже толкнули республику на край погибели как в политическом, так и в финансовом отношениях. Это факт, признанный всеми. В пять лет суда над рингменами из пятидесяти исчезнувших миллионов долларов успели вернуть кое-как, запугиваньем менее виновных участников, всего 1200000 долларов, да и то, истратив на судебные издержки более 400 тыс. дол.7 Из самого Тунда не выдавили назад ни гроша. Вчера объявляли публично о смерти его в Сити-Холл (городском суде), здании, выстроенном покойником, которое, по словам газеты "World", останется навеки памятником позора республики и за сооружение и меблировку которого город заплатил по счетам "за несколько сот миль ковров, за несколько гор извести, за десяток пирамид тесаного камня и за целый девственный лес стульев". Со смертью атамана канули и все концы в воду. К тому же, разве у нас не вырастают "кольца" в каждой администрации и во всяком штате, как грибы после дождя? Тунда долго называли королем Нью-Йорка, и теперь газеты имеют полное право провозглашать: "Le roi est mort!.. Vive le roi!"

Другой покойник — Рестель. Не менее самого Нью-Йоркского "короля" она останется навеки знаменитой в летописях республики. Говорят, что про покойников дурно отзываться не следует; но в настоящем случае древнее изречение "de mortus nil nisi bonum dicere" является учением и эгоистическим, и вместе безнравственным, дозволяя каждому "будущему" покойнику надеяться, что все грехи, все зло, сделанное им обществу, одним фактом смерти его будут, если не бесследно вычеркнутыми из памяти людской, то, по крайней мере, обойденными суеверным молчанием. Выказывая подобное неразумное уважение к смерти каждого, и правого и виноватого, публика лишает будущие поколения возможности пользоваться уроками, полученными их предками. Еще недавно г-жа Рестель, имя которой попросту Анна Лохман, была идолом пляшущих и веселящихся женских членов высшего бомонда. Бедная крестьянка, она приехала 58 лет тому назад из Ирландии и поступила служанкой к аптекарю. Затем вышла замуж за его помощника, поступила на медицинский факультет, через год[4] получила звание доктора медицины и акушерки, прокатилась за границу, вернувшись, переменила имя и быстро стала наживать деньги. Дом за домом, дворец за дворцом строила себе бывшая служанка. Практика ее росла не по дням, а по часам. Но странное дело: молва носилась, будто бы трудно было насчитать и одну дюжину живых детей, принятых ею во все 45 лет ее практики. По словам летописцев и показаниям ныне захваченных полицией счетных книг ее, она лечила у себе круглым счетом от пяти до шести сот пациенток в год, из чего явствует, что в это сорокапятилетие усиленной карьеры почтенная Рестель умертвила в зародыше от 22 до 23 тысяч граждан и гражданок Соед. Штатов!

Главный курьёз состоит в том, что ведь все это происходило бесконфузно и с прелестнейшей откровенностью. Ее профессия, далеко не беспримерная у нас, была хорошо известна всем и каждому; и, несмотря на то, что имя ее редко произносили без сомнительно-язвительной улыбки, это не мешало ей быть принятой всеми. Нью-Йоркский "Herald" целые сорок пять лет ежедневно печатал на столбцах своей знаменитой газеты объявления Рестель, сулящей дамам "silence" и "discretion", и получал от нее за это регулярно по две тысячи дол. в год...

Но вот в один злосчастный для нее день некто Комсток, агент общества "обвинитель публичной безнравственности", переодевшись, пошел к ней поздно вечером и со слезами крокодила стал умолять ее спасти от бесчестия юную и весьма богатую барышню. Приказав людям приготовить у себя в доме комнату для сего "погибшего, но милого создания", старуха дала Комстоку на первый случай склянку с лекарством, получила за нее 25 дол.9, была тут же арестована. Проночевав10 в тюрьме, на другое утро она была выпущена на поруки, вернулась домой, заказала лукулловский ужин, а затем послала за нотариусом. Сделав духовное завещание, в котором она поровну разделила дома, брильянты и миллионы между детьми и внуками, она, поужинав, отправилась спать. На другое утро ее нашли, как Марата, плавающей в ванне в собственной крови...

Всё женское население (бомонда, конечно) с проклятьями и скрежетом зубовным восстала против Комстока. Дамы собираются воздвигнуть старой Рестель памятник, как "мученице", доведенной до самоубийства преследованиями "низкого шпиона". Она была — "amie de lhumanite souffrante", другом человечества и особенно страждущей, любящей и столь часто обманутой женщины!! Сколько семейств избавлено ею от обременительной ватаги детей... сколько девиц спасено ею от публичного бесчестия!.. Несчастная... Святая наша мученица!!

Три дня уже как раздаются подобные восклицания, и мне приходится слышать их с утра до ночи. Тунда — похоронили франкмасоны и с флагом чести!!! Рестельшу — католики с внушительной церемонией, хором итальянских певцов, с сопровождением нескольких дюжин пасторов, со спичами, а главное с плачем и горячими слезами девиц и леди, которые тут же, на кладбище, требовали правосудия и наказания убийцы Комстока.

О милые, мягкосердечные американки! Не правда ли, какие высокогуманные, нравственные понятия о христианском долге, о добре и зле вообще, и человеческих обязанностях в особенности? Не далее, как вчера, шли горячие рассуждения между двумя почтенными отцами семейств о позволительности и подчас необходимости подобных мер при небольших средствах супругов или в случае неосторожного — faux pas невинных "юниц". Конечно, несправедливо обвинять одну Рестель: не было бы спроса, не было бы и предложения. Только, позвольте: неужели возможно после того требовать от американца, чтобы он взирал на нашу страну, как на христианское или даже цивилизованное государство? И эти самые книжники и фарисеи, рассуждающие так хладнокровно и с зубочисткой во рту о необходимости детоубийства, жертвуют каждое воскресенье громадныя суммы на миссионерские общества. Они посылают легионы христианских просветителей к идолопоклонникам в Индию, на острова и в Китай (где умирающие с голоду сыны небесной империи иногда убивают детей на съедение) с целью смягчить сердца язычников, указать и объяснить им весь ужас подобного преступления — греха детоубийства!

Но зато что за атмосфера внешней святости;11 "какая смесь пуританского канта — наследия великобританских предков и тартюфовской скромности с примесью вдобавок принадлежащего одному американскому обществу "собственного запаха", как у гоголевского Петрушки. Этот запах так и бьет в нос, как газ из бутылки сельтерской воды, и надо приучаться к нему, чтобы не задохнуться с непривычки. Таких prudes u coletes montes, как американские леди на словах, и со свечой не отыщете нигде. На балы являются полунагие, буквально в одном кушаке, в сафьянных невыразимых телесного цвета и в обтяжку, как трико, на которые наброшена тончайшая юбка вся в фалбалах, до того узкая, что еле ногами могут передвигать, и ничего, потому — мода... А заговори при этих же дамах о ногах, — уж кажется, что невиннее может быть этого? — так в обморок попадают; раскраснеются так, что вся штукатурка с лица и шеи посыплется. Не смей—де произносить в благовоспитанном обществе такого непристойного слова; не дерзай жаловаться, что вот, например, у тебя ноги болят, а говори вместо этого: мои члены устали — "limbs". Да у нас в богоспасаемом граде Нью-Йорке благоприличная персона не отважится заговорить при дамах даже о ножках фортепьяно, стола или стула!

Какой-то любитель парадоксов назвал Америку — тюрьмой свободы, и ничего не может быть вернее. Вся эта пресловутая свобода — на одних словах: можете делать все, что угодно, с тем условием, однако, чтобы никогда и ни в каком случае не переступать границ, установленных общественной рутиной. А границы—то, что твоя Черногория! Как китайской стеной окружило себя здешнее так называемое "респектабельное" общество, вздохнуть невозможно. Как у спиритуалистов, так и у этих пуритан общественная жизнь разделена на мир видимый и мир невидимый. В последнем хоть сапоги глотай с патокой да кувыркайся, высунув язык, глумясь над всеми приличиями. Свободны в полном значении этого слова одни лишь ирландцы, коли успели увернуться из—под железной лапы патеров, да "леди" и "джентльмены" из простого народа, особенно негры, которые, как евреи в Одессе, термином "жида" обижаются, обижаются названием негра; поэтому ради избежания скандалов и даже судебного преследования все обязаны именовать их "цветными господами" — colorad gents. Играть в карты не только женщине, но и мужчине из хорошего общества — смертный грех: на это есть игорные дома, на которые полиция совершает периодические набеги и сажает игроков в тюрьму, конечно, лишь пока не откупятся. Курить женщине позор, shoking! Поэтому наши бонтонные леди и курят запоем только спрятавшись, и не только курят, но под предлогом расстроенных нервов опиваются морфием, эфиром, аммониаком и опиумом; и часто даже так пристращаются к этим "лекарствам", что у них дело доходит до "чертиков", и они кончают в доме умалишенных. В прошлом году было несколько примеров, но всё это делается втайне; зато в обществе дамам дозволена чрезвычайно странная привычка. Многие из северных и положительно все из южных штатов дамы целые дни мажут себе зубы, коли собственные имеются, впрочем, так как натуральные зубы составляют у нас исключение, — мерзейшим красно-желтым порошком из каких-то пережженных растений и жуют оный в публике, не стесняясь. Как показано выше, Нью-Йорк в политике, в литературе, во всех вопросах моды и общественной жизни — пульс всей Америки. Все прочие города, не исключая даже современных Афин — Бостона, одни более или менее верные зеркала, отражающие законодательный лик Нью-Йорка. Поэтому, говоря об обществе последнего, мы подразумеваем все американское общество. Но последнее разделено на секции и партии, а именно: на деистов, благосклонно дозволяющих Господу Богу некоторый шанс "быть или не быть", на ярых "атеистов-иконокластов" — тотчас же начинающих вспоминать "восходящих родителей" дурака, который осмеливается в их присутствии заявлять о своей вере, и — на пуритан pur sang, ханжество которых уже не знает границ.

Принадлежащие к этой партии общества граждане громко похваляются тем, что их нога никогда не бывала ни в театре, ни на одном бале, ни даже на концерте. По воскресеньям, кроме троекратного хождения в "храм", даже детей не выпускают ни на улицу, ни в сад, боясь, чтобы кто-нибудь из них не сорвал листка или растения и не принялся играть и тем самым не нарушил святости "шабаша". Запершись по комнатам с закрытыми ставнями, они весь день проводят неподвижно, не принимая даже близких родных. Эти-то богобоязненные граждане, первые, впрочем, плуты в будничные дни, и мутят конгресс постоянно, посылая ему билли о наложении запрещения то на то, то на другое. Вследствие этого, деисты, атеисты и спиритуалисты и принуждены есть по воскресеньям черствый хлеб, не получать писем (разноска запрещена) и коротать время пьянством в частных домах, так как по вечерам даже все рестораны закрыты. В новой Англии так еще хуже: там не дозволено даже коров доить! И оно понятно, когда вспомнишь, что эти сыны свободы, завоевавшие независимость республики, еще в прошлом столетии сжигали и вешали (в Салеме, Нов. Англии, напр.)12 всех заподозренных в кощунстве; обвинение в оном иногда просто означало вольнодумство или прегрешение против шабаша. Несколько месяцев тому назад в небольшом местечке Новой Англии к одному старому и уважаемому доктору ворвались ночью десять замаскированных человек. Схватив и связав старика, они завезли его в глухой лес, раздели донага, привязали к дереву и засекли до смерти.

На третий день нашли труп несчастного с привязанной к груди запиской: "Так поступаем мы, ревностные слуги Господа Бога нашего, Христа Спасителя, со всеми вольнодумцами и нарушителями священного шабаша. Так станем мы поступать и впредь".

Вот вам и свобода! Сам президент Гейз с супругой — величайшие фанатики-методисты. Каждое воскресенье почтенный президент — "de juri", как его называют, завоевав Белый Дом мошенническим способом, отправляется с целой ватагой сикофантов троекратно в церковь, должно полагать, замаливать свой президентский грех. Там, по обычаю методистов, он входит на конец службы в религиозное беснование и начинает с прочими прихожанами подскакивать, потеть, затем прыгать на два аршина над землей и ловить руками воображаемого "Христа за ноги" (sic!). Вино за президентским столом строго запрещено. Оно не подается даже почтенным гостям-иностранцам. Гейзы — члены общества трезвости.

Других же праздников, кроме воскресных "шабашей", у них, кроме 4 июля, Дня независимости, Нового года да еще какого-то ноябрьского праздника с гусем и изюмом, и в заведении нет.

Не случись так, что Светлое Воскресенье совпадает со днем их шабаша, все лавки были бы отворены и народонаселение работало бы, как оно работает в Рождество, праздновать которое у пресвитерианцев считается грехом.

Зато нигде не найти такого распространения религиозных сект, как в Америке. По последней переписи (1875) народонаселения найдено до 43 сект.

Любители психологических проблем и гг. психиатры приглашаются к нам в Америку для полнейшего изучения циркомволюции человеческих мозгов. Нигде не найти им обильнейшего поля для экспериментальной практики, как в игре фантазии и бездонной изобретательности американцев. Жаль, что Герберт Спенсер не изучал их отдельно от остального человечества; иначе бы его теория "нервно-психической эволюции" явилась ещё в более законченном виде, так как ни один янки не умирает в вере, в которой родился. Попеременно присоединяясь к каждой секте и искренно веря, что нашел, наконец, истину, он каждый раз кричит: эврика! И всё это миссионерствует, вербует прозелитов, ругаясь на публичных платформах и в печати самыми непечатными словами.

Русским газетам, которые, описывая даже самые обыкновенные происшествия, имеют похвальную привычку ставить вместо собственного имени одни заглавные буквы, далеко ещё до американской прессы. Трудненько выйдет тягаться с нею даже и тем из ваших газет, у которых ругательная фразеология торговок гнилыми яблоками так и просвечивает в каждой строчке.

Елена Блаватская.

Нью-Йорк, 18(30) апреля.

(Правда. — 1878. — 16(28) мая. — С. 1- 3.)

[4] В Америке и в шесть месяцев женщина может сделаться доктором медицины, получить диплом и подписываться. (Прим. авт.)