Е.П.Блаватская

Письма А.П.Синнетту

Назад к оглавлению

Письма 91-100

Письмо 91

Письмо 92

Письмо 93

Письмо 94

Письмо 95

Письмо 96

Письмо 97

Письмо 98

Письмо 99

Письмо 100

 

ПИСЬМО 91

20-е

Нога хуже, чем думали вначале. Боюсь, что так и прохромаю до конца жизни. Лежу в постели и благодарна, что Учитель, которого умолил Рудольф [Гебхард], мгновенно избавил меня от ужасной муки и боли. Сейчас единственное, что требуется, — это полный покой и терпение. Я едва могу писать, но буду стараться перемещаться в кресле. Изрядно понаписала для этих проклятущих «Мемуаров». Почему Вам понадобилось называть это «Мемуарами», это выше моего понимания и понимания других людей, которым это очень не нравится, как например, герру Гебхарду. «Воспоминания» — было бы гораздо правильней.

Конечно, Вы поступили бы намного лучше, если бы приехали сюда. Этот несчастный случай совсем сорвал меня с петель. Никаких писем, никаких газет, никаких платьев — всё в Остенде! Я приехала сюда на два-три дня и прикована здесь к постели уже десять дней! Не везет — определенно. Остенде не мил моему сердцу. Но я предпочитаю его любому другому месту и в самом деле отказываюсь ехать в Англию. Я ни за что не стану торчать там две недели, потому что кто-нибудь непременно на меня набросится. Поверьте мне, в Остенде безопасно, так как это Бельгия. Я отправлюсь в Бланкенберг, в нескольких милях от Остенде, где дешевле, намного дешевле. Моя сестра и племянница будут со мной, когда бы я ни пожелала; а она хочет пройти в течение трех-четырех недель обычный курс лечения теплыми морскими ваннами. Она единственная может обрушиться на Соловьева и заставить его дрожать как осиновый лист, и она так и сделает, так как ее репутация безупречна, и ей нечего бояться. Ну что ж, бедная герцогиня оказалась возвышенной и по-настоящему благородной душой при всей своей невинной трескотне о Марии, королеве шотландцев, и т.д. Она не покидает меня до сих пор и защищает, как львица. Удастся ли ей это или нет, известно только небесам и карме. Но меня это на самом деле более не волнует. Итак, думаю, М.Гебхард пригласит Вас, а там мы всё уладим. Гораздо лучше, чем писать. Сердечный привет миссис С[иннетт] и друзьям.

Вечно Ваша

Е.П.Б[лаватская]

«бедолага».

Я решилась на написание бульварного романа «История маленького Бедолаги, который вырастает в большого Бедолагу», — сказочку в одиннадцати с лишним тысячах номеров А.S.А. Посмотрим, напишу ли. Это пойдет нарасхват за подписью «Е.П.Блаватская».

 

ПИСЬМО 92

Мой дорогой м-р Синнетт!

В прошлый январь принц прислал мне 537 рупий, которые он задолжал за нечто сверх программы, и письмо из Москвы во время коронации. Он утверждает, что с тех пор писал мне 3 раза, но ни одного из его писем, ни даже денег (на которые он посылает мне расписку в получении из российского представительства в Лондоне) я не получала. Он говорит, что уверен <...>, что деньги и письма были перехвачены здесь, так как он проследил деньги до Лондона. Так вот, прошу Вас сделать мне одолжение и послать прилагаемое письмо заказным ему из Лондона — тогда я буду уверена, что оно до него дойдет. Это стыд и срам — молва о России, где вскрываются письма другого народа! Это что, снова старая мания? Ведь в течение года я не получала никаких известий от него, а теперь получаю наконец письмо, в котором он объясняет этот факт. Он думал, что я не желаю писать ему, а я думала, что он забывает прислать мне деньги и вообще забыл меня. Отправьте это, пожалуйста, заказным в Тифлис и, сделайте одолжение, возьмите то, что это стоит, из денег, которые должен нам Кворидж, или попросите у миссис Синнетт на определенные расходы. Свершилось! Я почти парализована и вынуждена пользоваться костылем и колесить по дому. Лучше умереть. Я, «пишущая нежные и неискренние письма» миссис К[ингсфорд]? Ну и Вы поступаете точно так же — говорите с ней любезно и с улыбкой <...>, посылая ее, я уверена, вместе с ее крашеными волосами ко всем чертям, только меня заставляет вести себя так Хозяин, а Вас — «миссис Гранди». Который из двоих благороднейший Учитель?

Ваша обезноженная и доведенная до брюзгливого отчаяния

Е.П.Б[лаватская].

Когда это я написала Эглинтону визитную карточку? Ума не приложу. Либо «мой почерк, либо очень хорошая подделка его»? Полагаю, какая-то написанная за меня фальшивка вроде письма, показанного м-ру Мэсси [м-с] Биллинг?

Ну что ж, валяйте, верьте этому. Мне надоело поправлять всех вас. Желаю вам всем поумнеть, когда меня не станет. Хорошенькая история между Вами и Кингсфорд. Лицемерная дьяволица! Учителя приказывают нам послать ее письмо Вам, и всё же она будет у Них президентом!!

Это письмо к князю очень важно как из-за денежных дел, так и из-за помощи, за которой я обращаюсь ради моей несчастной сестры, лишенной пенсии. Отошлите его, пожалуйста, поскорее от своего имени.

 

ПИСЬМО 93

Мой дорогой м-р Синнетт!

Получила в высшей степени бесчеловечное письмо от Олькотта, новую пакость и обвинения — прочтите его. Я никогда ничего не писала о миссис О[укли] ни де Морсье, ни Соловьеву. Но Боваджи написал Вам и остальным (хотя и ничего в этом роде), а Мэри Флинн говорила с обоими так бурно, как только могла у св. Сергия. Вот почему я прогнала ее, перепуганную собственным вздором.

А теперь разберитесь в ситуации. Внимательно прочтите письмо Олькотта и поймите, что меня в нем тоже обвиняют в том, что я написала те слова по-французски, которые Соловьев сочинил обо мне в письме к мадам де М[орсье]. Я напишу мисс А[рундейл] письмо, которое Вы, пожалуйста, прочтите и потом отошлите ей запечатанным. Прочитайте и мое письмо миссис Оукли, и если на стр. 3, где я высказываюсь о неузаконенной жене Соловьева, есть пасквильные, хотя и правдивые строки, сотрите их, как я стерла раньше три строчки, где говорю, что он совратил свою нынешнюю любовницу, когда она была девочкой. Я должна попросить об одном одолжении Вас и миссис Синнетт, а именно, чтобы вы сами передали миссис О[укли] это письмо (возможно, у миссис С[иннетт] это получится лучше) и объяснили ей, что я ничего подобного не говорила. В моем письме к мисс А[рундейл] Вы найдете то, что я утверждаю.

Это, как говорит Олькотт, крах для «Theosophist» и Общества, если Оукли покинет Адьяр. С какой стати нужно заставлять меня страдать из-за того, что Боваджи писал и повторял месяцами? Он не может отрицать этого, и если не справится, то клянусь, я передам его в руки миссис О[укли], потому что у меня есть масса копий всех его писем разным людям, в которых он клевещет на нее, если это клевета. Хотя он никогда не говорил ничего подобного тому, что теперь выдумывают С[оловьев] и мадам де М[орсье], Вы знаете, что он писал Вам. Мэри Флинн не несет ответственности. Итак, пока это дело не утрясется и миссис О[укли] не дадут понять, что она опять выслушала клевету и ложь, мы можем ожидать краха всего Т[еософского] О[бщества] даже в Адьяре. Это выглядит очень угрожающе, как Вы поймете из письма Олькотта. Этот дурак считает, что я всё это говорила. Ох, ну когда же я избавлюсь от всех этих малодушных, легковерных типов! Что поделать?

«Мемуары»? Конечно, я создавала угрозу С[оловьеву] своими настоящими воспоминаниями. Если человек клевещет на меня, как он, то почему бы мне не заявить ему: «Ну что ж, если Вы принудите меня, то я напишу всю правду и не пощажу ни себя, ни Вас, делающего гораздо более худшие вещи, чем то, в чем вечно обвиняли меня. Я действительно сказала ему так и говорила, что если меня не оставят в покое, то я кончу обнародованием колоссальной лжи; что я в самом деле выдумала Учителей и всё написала сама, и прибегну к этому как к последнему средству защиты Их имен от осквернения». И вот я написала Вам, а должна была бы сделать так лет пять или, по крайней мере, года три назад, если бы не была дурой. Больше мне нечего сказать. Два моих письма к мисс А[рундейл] и миссис О[укли] объясняют всё. Я делаю еще одну попытку. Если мне не поверят и на этот раз, ну что ж, уверяю Вас, я прибегну к отчаянному шагу и сожгу себя вместе со всем Обществом. Не могу больше это выносить! Хочу, чтобы Вы написали Олькотту и растолковали ему это. Числа 10-12-го собираюсь в Остенде, а там посмотрим. Я не вернусь в Индию раньше, чем всё уладится. Внимательно прочтите мое письмо к мисс А[рундейл] и обдумайте то, что я говорю в конце. Либо повиновение со стороны Б[оваджи], либо — я разнесу всё.

Ваша Е.П.Б[лаватская].

 

ПИСЬМО 94

Мой дорогой м-р Синнетт!

Конечно, я не имею права протестовать против Вашего решения, насколько бы оно ни шло вразрез с моими личными желаниями. У Вас, несомненно, есть свои собственные и весьма веские основания не приезжать сюда, как предполагалось до сих пор. Но и у меня тоже есть свои, поскольку Ваш отказ — это совершенно новый поворот событий (требовать и рассчитывать на Ваш приезд) — в противном случае я никогда бы не навязала своих сестру и племянницу милым Гебхардам, а наметила бы их приезд прямо в Остенде. Тем не менее, если Вы со своей стороны не проявляете упорства, чтобы избежать встречи с моей сестрой, — что осталось бы непонятным для меня, — то ничего страшного не случилось, и Вы сможете увидеть ее с таким же успехом и в Остенде, где она пробудет со мной, проходя курс лечения в течение месяца или около того. Поэтому всё, что я хочу знать, это — имеете ли Вы что-нибудь против встречи с ней? Учитывая, что со всеми нашими разногласиями, возникшими из-за этого бесчестного Соловьева, теперь покончено и что, прочтя по-русски мое подлинное письмо к нему и не найдя в нем ни одного слова, соответствующего знаменитому переводу, хранящемуся в досье мадам де М[орсье], она теперь понимает всю глубину его подлости и гнусных клеветнических обвинений, — она для меня всё. Она прочла «Мемуары», не считает нужным ничего менять в них, за исключением какого-нибудь слова там-сям, и так как они ей очень понравились, она добавила самые интересные сведения о моем детстве, девичестве, семье и т.д. Прошу Вас как друга сообщить мне к тому же, ждать ли мне Вас в Остенде для принятия решения относительно «Мемуаров» и беседы с ней. Даже задержка с их публикацией — это, как Вы понимаете, счастье, а не неприятность. Если бы Вы побыли в моей шкуре, когда всю зиму семья бомбардировала меня письмами, предупреждая, что нельзя касаться того или иного семейного дела, нельзя поднимать святотатственную руку на ту или иную могилу, и т.д., и т.п., то поняли бы, как я издергалась из-за этих «Мемуаров». Обстановка была такова, что из-за одной фразы с упоминанием моих слезных просьб не выдавать меня замуж за старика Б[лаватского] посыпались бы протесты и опровержения от моих кузин, которые сочли бы своим долгом доказать, что не моих дедушку и бабушку или тетю, а моего отца и меня надо было винить в нелепом браке. Мне приходилось быть сверхосторожной. Теперь моя сестра прочла их, и никто не может сказать, что в них есть хоть слово неправды или кто-то из Фадеевых, Витте или Долгоруких скомпрометирован.

Не пугайтесь, пожалуйста, по поводу моего отъезда в Париж — я просто проедусь по городу и побуду несколько дней в своей комнате. Я совсем без ног, чтобы разъезжать даже в экипажах, но мне необходимо повидать Драмарда, герцогиню, Тазмана и некоторых старых друзей. Что касается моей сестры, то она решила поехать к мадам де М[орсье] и потребовать от него (мужа), чтобы ей показали позорный перевод. Мой племянник, драгун, специально для этого приезжает из Санкт-Петербурга, ибо честь всей семьи задета моим так называемым «признанием» (!!) Соловьеву в безнравственном поведении, изобретении Махатм, подложных письмах и т.д., и т.п. Это письмо или неправильно переведенный документ, который мадам де М[орсье] показывала сотням людей, должен быть выставлен наглым пасквилем и выдумкой. Соловьев сейчас смертельно испуган; он отказывается предоставить моей сестре подлинную заверенную копию моего написанного по-русски письма, и его отказ — это очевиднейшее признание. Оно равносильно признанию вины. Мадам де М[орсье] должна быть выставлена легковерной дурой, околпаченной Соловьевым, а последний — мерзавцем. Вчера моя сестра в последний раз написала С[оловьеву], сообщая ему, что если он не пришлет ей оригинал письма или его копию, то она будет вынуждена сделать достоянием гласности постыдный поступок и довести до сведения всех теософов тот факт, что его отказ выполнить ее просьбу, вне всякого сомнения, рисует его не как жертву простой галлюцинации, как она когда-то думала, а как соучастника гнусного заговора. Как только император услышит новость, связанную с заговором, — а именно, что он живет со своей золовкой (преступление в России), Соловьев пропадет — а я поклялась обнародовать все факты. К тому же он приплел имя барона М[ейендорфа] к своей лжи, и барон побожился отрезать ему нос, когда бы он его ни встретил, потому что никогда ничего не говорил С[оловьеву] обо мне, как утверждает Соловьев, и я написала барону. Так что не беспокойтесь. Думаю, что мое так называемое «признание» причинит и причинило в тысячу раз больше вреда Обществу, чем если бы оно оказалось ложью и заговором. Моя сестра спокойна и рассудительна и будет делать всё вместе с Драмардом и под его руководством — спокойно. Единственное, чего я хочу, это просто показать суть всего заговора, решимость наших врагов погубить Общество. Помните, что сейчас Майерс — закадычный друг Соловьева и переписывается с ним, и это подрежет ему крылья.

Наша милая герцогиня слегка хвастается. Она милая, добрая, честная душа, но не она спасла Общество, а Драмард. Однако пусть себе думает так, милая, добрая душа. Она преданная и искренняя.

Мой сердечный привет миссис Синнетт, до свидания. Я собираюсь уехать через неделю или около того.

Преданная Вам навеки

Е.П.Блаватская.

 

ПИСЬМО 95

5 августа 1886 г.

Остенде

Ноябрь 1869 года? Ну, может быть, насколько я знаю или помню. Мы не приставали к берегу. Насколько мне известно, это было в год открытия канала, вскоре после него, и когда там присутствовала французская императрица. Была ли она там где-то за месяц до этого или именно в то время — не могу сказать. Но мои воспоминания связаны с суматохой, поднявшейся вокруг этого на борту, и постоянными разговорами, и с тем, что либо наш пароход, либо тот, что плыл вместе с нашим, был третьим пересекшим канал. Моя тетушка получила письмо от Учителя 11 ноября 1870 года. Я переправлялась, помнится, в декабре. Шли на Кипр, затем, кажется, в апреле, подорвались на «Евмонии»; отправились в Каир из Александрии в октябре 1871 года. Вернулись в Одессу в мае 1872 года. Через «восемнадцать лун» после получения моей тетушкой письма У[чителя]. Тогда, если она правильно указала год, то это был год после первого открытия канала, который я пересекла.

Е.П.Б[лаватская].

 

ПИСЬМО 96

18 августа [1886 г.]

Остенде

Мой дорогой м-р Синнетт!

Не сердитесь, не давайте мне определений, но я должна протестовать самым решительным и окончательным образом против книги под названием «Мемуары». Назовите ее «Госпожа Блаватская», как предлагала Л[ора] К[артер] Х[оллоуэй], и она будет продаваться еще лучше, так как люди могут подумать, что это сочинение направлено против меня. А в отношении «Мемуаров» этого быть не может. Итак, ничего не случилось, письма были получены, мой «внутренний голос», тот, что меня никогда не обманывает, вынес решение, что это произведение не должно и не будет называться «Мемуарами», если Вы не будете настаивать, — а в этом случае даю честное слово, что буду открыто протестовать против этого названия, как только книга выйдет из печати. То же самое я пишу Редвэю; пусть официально объявит заглавие на свой страх и риск. Ну, теперь, дорогой мой м-р Синнетт, Вы знаете, до какой степени я готова сделать всё, что Вы предлагаете, и постараюсь сделать всё возможное, чтобы угодить Вам, но это больше того, что я могу, я говорила Вам об этом раньше, а Вы отделались от меня каким-то объяснением, которое я не могла понять.

Если Вы не вычеркнете «Мемуары» — люди должны назвать и назовут это подделкой и будут правы. Это и не автобиография, и не биография, а просто отдельные факты, собранные и связанные воедино. Полагаю, что многое в них будет неверным и создаст ложное впечатление в отношении хорошего ли или плохого, безразлично. Это ведь не Вас, указавшего на титульном листе «подготовлено к печати А.П.Синнеттом», а меня еще раз публично будут бичевать любезные и благосклонные читатели и критики. Я не перенесу этого, ибо пережила в этой жизни столько, сколько могла вынести, и больше своей доли. Я получаю письмо, в котором мне напоминают об обязательстве, нерушимом обещании, данном в 1864 году, никоим образом не издавать «Мемуары», пока жив хоть кто-нибудь из моей семьи. А я его забыла. Рада, что мне напомнили о нем, и сдержу свое обещание. Поэтому напишите, пожалуйста, немедленно Редвэю, чтобы он убрал это слово и поставил просто «Госпожа Блаватская», в противном случае мне придется протестовать, а это будет хуже. Вы же не хотите повредить мне, не так ли? Ведь Вы же совершенно явно навредите — и погубите меня навеки, если не сделаете так, как я велю. Если это слово будет изъято, то ни у кого не будет никаких оснований возражать. Если Вы оставите его, то мы будем завалены вопросами в печати. Почему Вы не привели и не объяснили филадельфийский «случай с замужеством», если это «Мемуары», которые писали Вы? Почему Вы не изложили эту и любую другую мерзкую сплетню или искаженную правду? Я не могу смириться с этим, и если Вы воспротивитесь, то я восприму это только как величайшую недоброжелательность и враждебность с Вашей стороны. Ну защитите же меня, ведь Вам это почти ничего не стоит!

Не подвергайте меня дополнительным оскорбительным нападкам, «которые непременно последуют, если м-р Синнетт не поступит правильно». Запомните эти пророческие слова и безотлагательно напишите Редвэю, чтобы подтвердить то, что пишу ему я.

Мой сердечный привет и поклон миссис Синнетт.

Пока еще всегда искренне Ваша

Е.П.Блаватская.

Вам советуют назвать ее: «Несколько эпизодов из жизни госпожи Блаватской», собранных из различных источников, — как-нибудь в этом роде.

 

ПИСЬМО 97

23 августа [1886 г.]

Остенде

Мой дорогой м-р Синнетт!

Я однажды уже просила, будьте добры, припомните, в самых нежных тонах «дать мне хлеба», или, в оккультном толковании, не называть это «Мемуарами». И получила на это прямой отказ.

Поэтому на Ваше сетование, что этот вопрос можно было бы предоставить Вашему «профессиональному суждению литератора», могу сказать лишь то, что сказали бы физиологу, который удивился бы, услышав, как оперируемый им человек, который отказался от операции, громко кричит: «Пожалуйста, не надо!» Вы можете быть и, безусловно, являетесь отличным физиологом и хирургом; но раз Вы не можете прочувствовать или понять то, что чувствую я, — то лучше остановитесь, пока не убили меня!

А книга, выходящая под названием «Мемуары», несомненно, доконает и погубит меня — морально.

1) Моя тетушка госпожа Витте поклялась перед иконой какой-то св. Чепуховины, что проклянет меня на своем смертном одре, если я позволю опубликовать какие бы то ни было «Мемуары», пока все мои родственники еще живы.

2) Это произведение, даже с устраненным названием «Мемуары», навлечет новый поток вулканической грязи и пепла на мою обреченную голову. Я знаю это, и Вы убедитесь, что это так. В некоторых вещах я не могу ни ошибиться, ни оказаться неспособной понять всё правильно. И тем не менее я иду на это при условии, что это будут не «Мемуары» и что лично я не имею к этому никакого отношения.

Мохини и Артур Гебхард здесь и гостят у меня, целыми днями изучая «Бхагавадгиту». Фон Бергены, оба, здесь — живут в комнате в некотором удалении и не дают мне ни минуты покоя! Мохини отказывается ехать в Америку, где разгорается ужасный скандал и война между Куэ и миссис Уотерс.

«Плакучая» канонисса, ваша посвященная, потеряла 1-й том моего «Theosophist» и теперь бомбардирует меня письмами, каждое из которых недооплачено и обходится мне в 50 центов, умоляя меня «у моих ног» простить ее, целуя мои руки, — что не способствует ее прощению — и изводя меня потоками сентиментальных излияний и вздором.

Мохини никогда не говорил Бергену ничего подобного обо мне или Учителях. Берген признался, что неправильно понял его; а потом обвинил Артура, что тот говорил ему обо мне то же самое! Я считаю, что Мохини всё такой же; только поднят на одну ступеньку выше. И теперь он никогда больше не будет говорить открыто об Учителях. Он настроен в высшей степени против Боваджи, который творит массу зла, не упуская ни малейшей возможности.

Лейн-Фокс хочет приехать повидать меня и (пожалуйста, держите это в секрете) миссис Анну Кингсфорд!! Хочет приехать повидаться со мной и тут же просит меня, по крайней мере, устроить ей общение с Учителями!!!

Я не в состоянии должным образом оценить свои чувства!

Сердечный привет миссис С[иннетт].

Искренне Ваша

Е.П.Б[лаватская].

 

ПИСЬМО 98

26-е [августа 1886 г.]

Остенде

Мой дорогой м-р Синнетт!

1) Начинаю с конца Вашего письма. Название сидит, как перчатка: как раз то, что требовалось, — и никакой ответственности, падающей на меня, кроме всей тяжести, ложащейся на родственников, друзей и редакторов, — да сопутствует всем вам счастье и процветание. Я умываю руки.

2) «Проклятье» — это самое последнее событие. Нет надобности притворяться в том, что Вы знали до случая с «проклятьем». Слово «мемуары» всегда было ненавистно мне. Я Вам это говорила, и друзья (притом Ваши друзья) в нескольких письмах решительно оспаривали это — и среди них Артур и Мохини! И всё же я примирилась бы с ним, но письмо тетушки решило всё и стало последней каплей, переполнившей и т.д. Теперь пусть покоится в мире.

3) Я считала, что написала Редвэю вежливое и корректное письмо. Я показывала его, прежде чем написать (или переписать). Я начала «Дорогой сэр», а мне сказали, что он будет удивлен, так как не знает меня лично для такой фамильярности, поэтому я заменила обращение просто на «Сэр». Я считаю его джентльменом, и все, от Олькотта до Бергена (и Вас в последнее время), говорили мне о нем как о джентльмене. Ну и что же такого я написала ему, что заставляет Вас пребывать в таком состоянии, словно у меня в мыслях было обращаться с ним как с «портным» или «сапожником»?!! Я не Олькотт и не была бы с портным более невежливой, чем с лордом или наследным принцем. Не в моем это характере. Если это не одна из фантазий вашего «благородного общества» и Редвэй неправильно понял истинный смысл моего письма, то серьезно прошу Вас успокоить его. Принесите ему мои искренние извинения и сошлитесь на мое незнание ваших дурацких английских условностей. Скажите ему, что я совершенно лишена изысканности манер английского общества и рада быть неприкрашенным русским дикарем во всех отношениях.

А между тем искренне и с любовью (как русская, которая называет свинью свиньей, а не как англичанин, который будет говорить, сияя растянутой на три ярда улыбкой: «О, здравствуйте! Так рад видеть Вас!» — думая всё это время: «Черт бы тебя побрал!»)

Е.П.Блаватская 

P.S. Когда-нибудь Вы научитесь понимать разницу между моей грубой неизысканной правдой и утонченной ложью и лицемерием некоторых из Ваших мнимых лучших друзей. Но сейчас Вы слишком молоды. Фрау Гебхард взывала о помощи, и я откликнулась. А теперь она здесь со мной, милое, доброе создание; она так переменилась, как если бы проболела месяц и побывала на смертном одре. Скверные дела на Плятцхоф-штрассе. Но я защищу и постараюсь вылечить ее, даже если мне самой пришлось бы испустить дух. Не рассказывайте об этом никому.

Еще раз Ваша

Е.П.Б[лаватская].

 

ПИСЬМО 99

Милая моя миссис Синнетт!

Занятно отметить, что человек понят и оценен по достоинству даже своими лучшими друзьями навеки в этом мире «радости и блаженства». Мой любезнейший друг, как Вы можете считать меня такой непроходимой дурой, чтобы попасться в качестве жертвы в расставленные миссис К[ингсфорд] и Мейтландом ловушки? Вы серьезно полагаете, что не укажи Вы точно «частное и конфиденциальное» в верхней части своего письма, так я и показала бы его или любое другое письмо от Вас или м-ра С[иннетта] ей или ее alter ego (второму «я»)? Это позволяет заподозрить во мне безнадежную идиотку, действительно заходящую слишком далеко. Она или он — мои друзья? Два месяца назад я получила от нее длинное письмо, в котором она благодарила меня за какие-то доброжелательные выражения, высказанные о ней герцогине, — среди которых я не помнила ни одного предательского замечания, и просила у меня разрешения приехать в октябре повидаться со мной по пути в Париж, когда мне, вероятно, будет позволено устроить ей общение с «одним из Учителей». Я ответила на это, что буду «чрезвычайно счастлива видеть ее», не обратив внимания на ее упоминание об Учителях ни единой запятой, и надеялась, что ответила так, что она поедет в Париж по другой дороге.

Но дня четыре или пять назад я была потревожена и отвлечена от своих «циклов и кальп» Луизой, принесшей две карточки. Ну, тут, конечно, начались поцелуи и нежные слова Мейтланда и т.д. И, конечно, я предложила им две комнаты наверху, и они пошли, и — конечно, я и рта перед ней не раскрыла насчет Учителя в связи с ней и ее желанием; ибо это мне устроила именно графиня и таким образом, что даже не упомянула Учителей и никоим образом не намекнула мне на Них. Это были первые 24 часа ее болезни, и она была в трансе от хлороформа, а затем поправилась. Мейтланд доверил мне всевозможные собственные сверхъестественные переживания, а я слушала и соглашалась со всем, что он говорил. В ответ на ее высокую похвалу Мохини я дала ей прочитать его «Манифест», чтобы показать, насколько он был предан Обществу и как признателен Олькотту, — но она так и не поняла мой ответ. Мы не говорили о реформах, да и она не предлагала ничего, кроме той чепухи, о которой я Вам писала. Мысль о группах принадлежит мне, и графиня [Вахтмайстер] считает, что это лучше всего, и мы мимоходом обменялись несколькими словами об этом, но не устраивали по этому поводу ни совещаний, ни предварительных переговоров. Я ни разу не осталась наедине с ней и на две минуты, и даже на секунду.

Графиня всегда была тут как тут. Я предоставила им все удобства, какие могла, но открою им свое сердце как только расцелую в обе щеки Майерса или Ходжсона. Если она переписывается с Бабаджи — то и пусть! у нее должно быть время, чтобы проиграть. Но она говорила (мне), что считала его глупцом и сумасшедшим и что каждый раз, когда встречалась с ним, не могла отделаться от ощущения, как если бы ожидала в любой момент увидеть, что он «поднимает занавес», — самое образное выражение, которое я слышала на протяжении долгого времени. Пробыв у нас три дня, они уехали, и мы расстались, по-видимому, очарованные более полным знакомством друг с другом. Вот и всё.

Само собой разумеется, я не имею в виду, что Олькотт издаст этот мой панегирик ему в прозе, но действительно хочу, чтобы он и Совет увидели послания Мохини, так как это разоблачит его перед ними. Я люблю Мохини и ничего не могу с этим поделать; но я порицаю его, хочу парализовать его тщеславие и сделать его безвредным для тех, кто, может быть, слишком склонен видеть в нем будущего Махатму. Поэтому пришлите, пожалуйста, обратно его послания ко мне, так как мне нужен оригинал рукописи. Теперь Вы можете напечатать и то и другое, как Вам заблагорассудится, и выжать максимум возможного из них. Но я хочу, чтобы Олькотт понял, что хотя он относится ко мне пренебрежительно и клянется, что Общество никогда больше не будет волочиться за моим подолом, — я защищаю его. Как раз в то время, как я писала это, пришли письма из Индии, из которых явствует, что все они считают, будто я оскорбляла Основателя и хотела учредить другое Общество, а Олькотт писал, что «будет бороться со мной не на жизнь, а на смерть», если бы я это сделала. О, Правда и Справедливость! Ну что ж, тогда напечатайте и обнародуйте это и пришлите мне послания обратно.

Вечно искренне преданная Вам

Е.П.Блаватская.

 

ПИСЬМО 100

21 сентября [1886 г.]

Мой дорогой м-р Синнетт!

Возможно, Ваши намерения и цель были именно таковы, как Вы утверждаете. Но есть фрау Г[ебхар]д, которая прочла это первой и, по ее словам, «была возмущена» этим ненужным оскорблением индийской нации, чья философия — это наша философия, — и которая поняла Ваши слова так же, как и я. И в Индии поймут то же самое. Мне всё же следует уразуметь, что «первая из ряда субрас, из которых нынешняя европейская является седьмой» означает, что эти первые расы, следовательно, ниже последней. В таком случае Дхиан-Коганы, из которых эманировала первая коренная раса, всё же как раса ниже нас или, скорее, еще ниже, чем была четвертая коренная раса магов Атлантиды. Это новый взгляд на вещи. Однако на этот раз я должна поговорить о более серьезных вещах.

Фрау Г[ебхард] уехала; я одна и воспользовалась своей изоляцией, чтобы хорошенько подумать. Вы заблуждаетесь, если думаете, что я, будучи столь близорука, не сумела заметить, что Мохини с каждым днем всё больше отдаляется от первоначальной программы и доктрины, — я знаю это. И тем не менее, так как он настоящий, искренний теософ в душе и в своих стремлениях, его необходимо оставить в покое при условии, что он, отдаляясь, не раздерет на кусочки основное Общество. А он, несомненно, так и сделал бы, если бы Вам пришлось провести в жизнь свои планы. Таково мнение Учителей, ибо я видела Их и беседовала с Ними вчера весь вечер и всю ночь.

Вам, если Вы будете действовать и работать ради основного Общества Учителей, надлежит сделать следующее. Объясните положение дел Олькотту и потребуйте у него и Совета то, что у вас в Лондонской ложе уже фактически есть: полной автономии для европейских отделений, стольких, сколько есть групп единомышленников. Теософия была создана как ядро Всеобщего Братства. Таково было и христианство. Последнее было полнейшим провалом и является обманом только потому, что Римско-католическая Церковь претендует на непогрешимость, абсолютную власть и любыми средствами обратит две другие Церкви в свою веру, заставив принять свой образ мыслей. Так же поступают и обе другие, но в меньшей степени. Сегодня христианство — это та же теософия, только в маскарадных костюмах, этот наш цикл, представляющий собой карнавальный период большего цикла, нашей субрасы. Не позволяйте нам поступать как христианам. Наше Общество было создано, чтобы собрать вместе людей как искателей истины, независимых мыслителей, ни один из которых не имеет права навязывать свое мнение другому или вмешиваться в его религиозные убеждения. Следовательно, мы не можем заставить Мохини и его компанию придерживаться программы «Олькотта — Блаватской», или выгнать его из Общества как раскольника, поскольку он настоящий теософ в одном из аспектов божественной Мудрости — «тео-софии». А вот Бабаджи — совсем другая штучка. Он лжец, предатель, эгоистичный, честолюбивый негодяй, который сначала предал нас — Олькотта и меня, а теперь предает своих экс-Учителей. Против него должен восстать каждый истинный теософ или любой из тех, кто остается верным Учителю и первоначальной программе, а те, кто этого не делают, безусловно опасны и не могут оставаться в вашем Обществе. Это дело Олькотта исключить его из Общества, и можете передать ему, что если он этого не сделает, то Бабаджи погубит любое отделение, до которого доберется.

И вот что Вам необходимо сделать, если вы примете наш совет, предоставляя манипулирование деталями Вашей собственной дальновидности. Созовите собрание Совета, закрытое или открытое (сначала первое), и объясните им, что м-р Бабаджи, насколько Вам известно, лжец и чрезвычайно злобный тип с сомнительной репутацией. Скажите им, что он был челой и не оправдал ожиданий. Судя по всему, он был послан к Вам (у Вас есть его письмо) и сказал Вам так, а теперь отрицает это; говорит (попросите Бергена написать Вам всё, что он говорил, и Артура), что это был не он, а дугпа, его подобие, трюк колдуна и т.д., и т.п. И еще он настойчиво утверждает, что по-прежнему остается челой Махатмы К.Х., который суть Махатма и, следовательно, не может ни переписываться, ни мешать кому бы то ни было, — он фактически делает из Него безликую тень — что всё, что он делал и говорил насчет его Учителя и Учителей — в течение 4 и более лет, было его кармой, которая заставляла его впадать в ошибку, заблуждение и т.п. Теперь Вам остается только потребовать от него объяснений и в присутствии Совета заставить его всё объяснить и доказать, что это не он лжет, а я — когда говорю, что он, теперешний Бабаджи, никогда не видел Учителя, находящегося на расстоянии 10 тысяч миль, и не приближался к нему, и даже никогда не был в Тибете, как уверяет он. Держу с Вами пари, что он уклонится от объяснений и либо уберется из Лондона, либо покинет Общество. До сих пор никто не ставил его в тупик, и он был хозяином положения. Но настаивайте как президент Лондонской ложи Общества, а у Вас есть на это право, — что ситуацию необходимо прояснить, чтобы либо он, либо я была оправдана, и — Вы увидите нечто забавное. А если Вы не сделаете ничего подобного, то заработаете карму, несущую возможность уничтожения Лондонской ложи этим маленьким дугпой. Говорю Вам, он в тысячу раз опаснее Мохини и является орудием в руках наших врагов. И не теряйте времени.

Потом, когда Вы избавитесь от этого элемента, — предложите реформу. Группа или отделение, каким бы небольшим оно ни было, не может быть Теософским Обществом, если все его члены не связаны друг с другом магнетически одним и тем же образом мыслей, по крайней мере в каком-то одном направлении; поэтому раз Вы никогда не согласитесь с Мохини или он с Вами, предложите образовать два разных отделения; я буду в Вашем, и если Вы добьетесь успеха, Учитель снова начнет писать, чего Он не будет делать даже через меня, пока Общество представляет собой политическую Болгарию вместо Братства. Я послала в Адьяр 1-й том «Тайной Доктрины» и теперь корплю над 2-м томом — архаикой. Он один с содержащимися в нем новыми сведениями будет больше, чем Вы сможете переварить за 25 лет с обещанными объяснениями, если сумеете образовать свое собственное Общество, верное первоначальной программе и доктрине и Учителям или их учению.

Это единственные советы, которые мне позволено дать. Действие может спасти Общество; бездействие с Вашей стороны — погубит его, как и выказывание враждебности по отношению к Мохини и его группе. Посоветуйтесь с ними по-дружески. Дайте им создать их собственное отделение внутри или вне Т[еософского] О[бщества]. Если они сделают первое, то все правильно и хорошо; если последнее и без Учителей и их покровительства — то они лишь докажут, что их заставили отделиться именно личное честолюбие и тяга к эгоистичным идеям. Возможно, так будет лучше. Ответьте на это.

Вечно Ваша

Е.П.Б[лаватская].

К началу страницы → Оглавление писем Е.П.Блаватской

 
 

 
html counterсчетчик посетителей сайта
TOP.proext.com ЧИСТЫЙ ИНТЕРНЕТ - logoSlovo.RU