Глава 4
Раннее
утро последних мартовских дней; светлое безоблачное небо. Ветерок, нежно
ласкающий бархатной рукой заспанные лица пилигримов; по дороге опьяняющий запах
тубероз и жасмина в цвету, перемешанный с острыми запахами базара. Толпы
голоногих браминок, стройных и величавых, в цветных сари, с блестящими,
как золото, медными лотти (кувшинами) на головах, направляющихся, как
библейская Рахиль, к колодцу. Наполненные тинистою водой священные танки
(пруды), на ступенях которых индусы обоих полов совершают свое утреннее
религиозное омовение. Под забором сада, под самыми скалами Малабарского холма,
чей-то ручной мангуст, величиной с сурка, пожирает голову пойманной им кобры;
обезглавленное туловище змеи судорожно, но уж безвредно обвивается вокруг и
хлещет худощавого зверька, с видимым наслаждением взирающего на эту операцию.
Возле группы животных группа индусов. Совершенно нагой мали (садовник),
стоя у безобразного каменного идола Шивы, сыплет ему приношение соли и бетели,
дабы отвратить гнев "Разрушителя" за убиение одного из подвластных ему богов,
опасной змеи кобры. В нескольких шагах от железнодорожной станции мы встречаем
скромную католическую процессию из новообращенных париев и туземных
португальцев. Под балдахином, на носилках, раскачивается коричневая Мадонна в
одеянии туземных богинь и с кольцом в носу (sic). На руках у нее младенец в
желтых пиджамах и красном тюрбане брамина. "Хари! Хари деваки!"
(Слава, слава деве-богине!) восклицают новообращенные, не признавая ни малейшей
разницы между Деваки, матерью Кришны, и Мадонной.
Наконец
наши гарри, туземные двухколесные таратайки с запряженными в них двумя
сильными волами с громадными прямыми рогами, подкатывают к крыльцу станции.
Чиновники-англичане таращат в изумлении глаза при виде европейцев в туземных
позолоченных колесницах... Но мы американцы; мы приехали знакомиться с Индией, а
не с Европой и ее произведениями на здешней почве.
Если
турист потрудится бросить взгляд на берег, противоположный бомбейской пристани,
то он увидит пред собою темно-синюю массу, возвышающуюся, словно стена, между
ним и горизонтом. То Парбуль, плоскоголовая гора в 2250 футов высоты. Правый
склон ее крепко прижался к двум остроконечным скалам, доверху покрытым густым
бором; самая высокая из них - Матаран, цель нашей поездки. Полотно
железной дороги расстилается у подножия прелестнейших холмов, пересекает сотни
озерков и пронизывает слишком двадцатью тоннелями самую сердцевину скалистых
гхот.
Мы ехали с
тремя знакомыми индусами. Двое из них - когда-то высокой касты, ныне исключены
из нее и "отлучены" от пагоды за сообщничество и сношения с нами, презренными
иностранцами. На станции к нам присоединились еще двое приятелей из туземцев, с
которыми мы переписывались из Америки уже несколько лет. Все они члены нашего
Общества, реформаторы юной Индии и враги браминов, каст и предрассудков,
сговорились отправиться вместе с нами на годичную ярмарку храмового праздника в
пещерах Карли, посетив сперва Матаран и Кхандалы. Один из них был брамин
из Пуны, другой мудельяр - помещик из Мадраса, третий сингалезец
из Кегаллы, четвертый земиндар - землевладелец из Бенгала, пятый -
громадного роста раджпут, независимый такур из провинции Раджастхан,*
[*Это имя означает буквально "обитель или земля царей", от двух слов: раджа
- царь или принц, и стхан - земля, обитель и владение.] которого мы давно
знали под именем Гулаб Лалл Синга, а звали просто Гулаб Синг. Распространяюсь о
нем более, нежели о других, потому что об этом странном человеке шли самые
удивительные и разнообразные толки. Ходила молва, будто он принадлежит к секте
раджа-йогов, посвященных в таинство магии, алхимии и разных других
сокровенных наук Индии. Он был человек богатый и независимый, и молва не смела
заподозрить его в обмане, тем более, что если он и занимался этими науками, то
старательно скрывал свои познания ото всех, кроме самых близких ему друзей.
Такуры
почти все ведут свой род от Сурьи (солнце) и потому называются
сурьявансами, потомками солнца, в гордости не уступая никому. По их
выражение: "земная грязь не может пристать к лучам солнца", т. е. к раджпутам;
поэтому они не признают никакой касты, кроме браминов, отдавая почести лишь
одним бардам, воспевающим их военные доблести, которыми они так справедливо
гордятся.* [*Замечая о невежестве Европы в отношении Индии, полковник Тод, между
прочим, говорит следующее: "Великолепие и роскошь при дворах раджпутских
владений в ранние периоды истории несомненно были изумительны, невзирая на
поэтические вольности и преувеличения их бардов. Северная Индия была с самых
ранних времен богата и в ней-то находились богатейшие сатрапии Дария. Во всяком
случае, страна эта изобиловала самыми поразительными событиями, могущими служить
богатым материалом для истории. Нет того незначительного в Раджастхане
княжества, которое не имело бы своих Фермопил, или городка, не породившего
своего Леонида. Но покров веков завесил от потомства то, что перо историка могло
бы завещать бесконечному удивлению народов: Сомнаут явился бы тогда соперником
Дельф, сокровища Хинда поспорили бы с богатствами ливийского царя, и в сравнении
с армией братьев Панду армия Ксеркса стала бы незначительной горстью людей и
отодвинулась бы на задний план".] Англичане страшно боятся их и не решились их
обезоружить, как другие народы Индии. Гулаб Синг приехал со слугами и
щитоносцами.
Владея
неистощимым запасом легенд и, как видно, хорошо знакомый с древностями своей
страны, Гулаб Синг оказался самым интересным из всех наших собеседников.
- Вон там
на лазоревом фоне неба, - рассказывал нам Гулаб Лалл Синг, - рисуется вдали
величественный Бхао-Маллин; то бывшая обитель святого отшельника, куда
теперь ежегодно стекаются толпы пилигримов и где, по глупому народному преданию
(прибавил он улыбаясь), происходят разные чудодейные дела... На верху горы в
2000 футов высоты - платформа крепости, а позади ее еще другая скала в 270
футов; на самой ее остроконечной верхушке находится развалина другой, еще более
древней крепости, служившей в продолжение семидесяти пяти лет обителью одному
святому. Чем отшельник питался, останется навсегда неразгаданною тайной;
вероятно, кореньями, которых, впрочем, на голой скале никогда не бывало.
Единственный доступ к этому отвесному возвышению - это высеченные в скале
углубления для носка ноги и веревочные перила. Казалось бы, одним только
акробатам да обезьянам и лазить по ней! И однако же фанатизм придает индусам,
по-видимому, крылья: ни с одним из них никогда не было еще несчастного случая.
Как на беду, лет сорок тому назад, несколько человек англичан задумали было
полезть туда для осмотра развалин. Поднялся ветер и сильным порывом их снесло в
бездну. Тогда генерал Диккинсон приказал разрушить доступ к верхней крепости. А
нижняя крепость (осада которой стоила бомбейской армии, в первые времена их
нашествия, столько крови и потерь) теперь совершенно брошена и служит логовищем
тиграм и орлам...
Пред
таинственным и грандиозным прошлым Индии, древней Арьяварты, ее
настоящее естественная тушевка; черная тень на светлом фоне картины,
необходимое зло в цикле каждой нации. Индия одряхлела и упала, как падают
громадные памятники древности, разбившись вдребезги; но зато каждый из
мельчайших кусков этих обломков останется навеки драгоценностью для археолога и
артиста, и даже со временем может послужить ключом для философа, как и для
психолога. "Древние индусы строили как гиганты и заканчивали работу как
ювелиры", восклицает в восторге епископ Гебер в книге своих путешествий по
Индии. Описывая "Тадж-Махал" в Агре,* [Тадж-Махал - громадный памятник-мавзолей,
построенный сыном императора Акбара над могилой любимой жены. Его тело лежит
рядом с ней, в Агре, на правом берегу реки Юмны. Это здание, которое будет
описано мною далее, знаменито своею красотой и нет ему нигде соперников во всем
свете.] это поистине восьмое чудо света, он называет его "целою поэмой из
мрамора". Но он мог бы также добавить, что трудно найти в Индии хотя
сколько-нибудь сохранившуюся развалину, которая бы не повествовала красноречивее
целых томов о прошлом Индии, о ее религиозных стремлениях, верованиях и
надеждах.
Нигде в
мире древности, не исключая даже фараоновского Египта, переход от субъективного
идеала к демонстрации его объективным символом не выражен более отчетливо,
искусно и вместе артистически, как в Индии. Весь пантеизм веданты заключается в
символе двуполого божества Арданари. Он окружен двойным треугольником,
известным в Индии под именем "знака Вишну"; возле него лежит лев, бык, орел; в
руке у него полный месяц, отражающийся в воде у ног его. Веданта учит несколько
тысяч лет уже тому, что некоторые немецкие философы проповедовали в прошлом и
настоящем столетиях, а именно, что все объективное в мире, как и сам мир, не
более как иллюзия, майя, призрак нашего воображения, заключающий в себе
столь же мало действительности, как отражение луны в воде; как феноменальный
мир, так и наша субъективная концепция об эго - одна греза. Истинный
мудрец никогда не поддастся обольщениям иллюзии. Он знает, что человек познает
самого себя и становится настоящим эго лишь по окончательном слиянии
собственной частички с целым, соделавшись неизменным, вечным, всемирным
Брахмой, и поэтому весь цикл рождения, жизни, дряхлости и смерти в его
глазах один фантазм воображения...
Вообще
говоря, философия Индии, раздробленная на бесчисленное множество метафизических
учений, имеет в связи с ее онтологическими доктринами столь развитую логику и
такой замечательной утонченности психологию, что может поспорить в этом со всеми
древними и современными школами, как идеалистов, так и позитивистов, и побить
каждую по-одиночке. Позитивизм мистера Луиса (Lewes), подымающий дыбом от ужаса
каждый волосок на голове оксфордских богословов, является какою-то карикатурной
игрушкой пред учением атомистической школы вайшешики, с ее миром, разделенным,
как шахматная доска, на шесть категорий вечных атомов, 9 веществ, 24 качества и
5 движений. И как ни трудным и даже невозможным кажется верное представление
всех этих абстрактных идей, идеалистических, пантеистических и даже чисто
материалистических в сжатой форме аллегорических символов, однако ж Индия сумела
более или менее успешно выразить все эти учения. Она обессмертила их в уродливых
о четырех головах кумирах, в геометрических формах своих замысловатых храмов и
памятников и даже в запутанных линиях и знаках на лбах своих сектантов.
Обо всем
этом и о другом рассуждали мы с нашими спутниками индусами. Присевший к нам на
одной из станций католический падре, учитель из иезуитской коллегии Св.
Ксаверия в Бомбее, не выдержал и вмешался в разговор. Улыбаясь и потирая руки,
он полюбопытствовал узнать, в силу каких софизмов мог бы наш спутник доказать
что-либо подходящее к философскому объяснению, например, "в основной идее
четырех лиц этого увенчанного змеями уродливого Шивы, что торчит там при входе
погоды", заключил он, тыкая по направлению идола пальцем.
- Очень
просто, - отвечая бенгальский бабy. - Вы видите, что эти четыре лика
направлены к четырем странам света - к югу, к северу, западу и востоку?.. Но эти
лица на одном туловище и принадлежат одному богу...
- Вы
прежде объясните нам философскую идею четырех лиц и восьми рук вашего Шивы, -
заметил он.
- С
большим удовольствием... Считая нашего великого Рудру* [*Имя Бога в Ведах.]
вездесущим, мы изображаем его с лицом, повернутым в одно и то же время во
все четыре стороны, восемь рук указывают на его всемогущество, а одно туловище
напоминает, что хотя он везде и всюду и никто не может избежать как его
всевидящего ока, так и карающей его длани, но все же он един...
Падре
хотел было что-то сказать, но поезд остановился: мы приехали в Нарель.