Очень часто (и очень несправедливо) теософов обвиняют в язычестве или даже атеизме. Это грубая ошибка, особенно в том, что касается последнего обвинения.

В большом обществе, состоящем из представителей разных народов и рас, каждому и каждой из которых никто не запрещает верить, во что им самим заблагорассудится, придерживаться той религии, в лоне которой они родились и воспитывались, или же нет, остается не так уж много места для атеизма. Что же касается «язычества», то эта характеристика вообще не может служить обвинением. И чтобы показать, насколько она абсурдна, достаточно будет предложить нашим злопыхателям отыскать во всем цивилизованном мире хотя бы одного человека, который не выглядел бы «язычником» в глазах людей, принадлежащих к иной, нежели он сам, вере. И не важно, принадлежит ли человек к респектабельным и ортодоксальным кругам или же к одной из так называемых еретических «сект». Это взаимное обвинение поддерживается всегда, хотя и негласно. Это своего рода ментальная игра в бадминтон, где участники перебрасывают волан, из вежливости не говоря друг другу ни слова, но при этом стараясь угодить сопернику по голове. По сути дела, ни один теософ, как и ни один нетеософ, не может быть язычником; но, с другой стороны, на свете нет ни одного живого человека, который не был бы язычником в глазах того или иного сектанта. Однако с обвинением в атеизме дело обстоит несколько иначе.

Прежде всего, мы спрашиваем — что такое атеизм? Это неверие и отрицание существования Бога или богов или просто отказ признавать какое-либо персонифицированное божество, если верить эмоциональному определению Р.Холла, который трактует атеизм как «жестокую систему», поскольку «она не оставляет ничего наверху [?], что могло бы вызывать наше благоговение, и ничего вокруг нас, что пробуждало бы в нас нежные чувства» (!). Если принять первое определение, то под него не подпадает большинство наших коллег, ибо огромное множество людей в Индии, Бирме, да и в других странах тоже, верит в существование богов и иных небожителей и испытывает к некоторым из них благоговейное почтение. К тому же ряд западных теософов наверняка признается в своей искренней вере в духов, пространственных или планетарных, призраков или ангелов. Многие из нас признают факт существования ниже- и вышестоящих разумных существ; причем некоторые из них не менее величественны, чем любой «персонифицированный» Бог. И в этом нет никакого оккультного секрета. Мы снова повторяем то, что мы публично признали в ноябрьском номере «Lucifer» (редакционная статья)[1]. Большинство из нас верит в жизнь духовного Эго после смерти, в планетарных Духов и нирманакая — тех великих Адептов прошлых веков, которые, отказавшись от своего законного права на нирвану, остаются в наших сферах бытия не как «духи», но как полностью духовные человеческие существа. Если не считать видимой телесной оболочки, от которой они освободились, они остались такими же, какими были, чтобы помогать страждущему человечеству, насколько это возможно без нарушения кармического закона. Поистине, это «Великое Самоотречение»; непрестанное осознанное самопожертвование, которое длится веками и эонами, вплоть до того дня, когда глаза незрячего человечества наконец раскроются, и не только некоторые, но все люди смогут увидеть универсальную истину. Эти существа тоже могли бы считаться богом или богами, если бы только позволили воздвигнуть пусть даже самый маленький алтарь в свою честь и через него зажгли в наших сердцах искру, которая непременно разгорелась бы в пламя обожания от одной только мысли об этом, самом чистом из всех, жертвоприношении. Но они этого никогда не сделают. Поистине, «сердце есть [единственный] храм истинной веры», тогда как любой другой храм в этом случае следует признать всего лишь символом показной набожности.

О прочих невидимых существах мы можем сказать, что некоторые из них стоят неизмеримо выше человека по шкале божественной эволюции, но есть и те, кто гораздо ниже нас. Последним нам нечего было бы сказать; а первым нечего сказать нам, поскольку мы для них все равно что не существуем вовсе. Гомогенное не может иметь никакого представления о гетерогенном; так что пока мы не научимся сбрасывать свою смертную оболочку и общаться с ними «дух к духу», нам вряд ли удастся познать их истинную природу. Более того, ни один истинный теософ не сомневается в том, что Высшая Сущность каждого смертного человека имеет ту же самую природу, что и эти боги. К тому же первая наделена свободной волей и, следовательно, несет большую ответственность, нежели последние; и потому мы считаем, что воплощенное Эго если и не более божественно, то, во всяком случае, более значительно, нежели любой духовный Разум, который только ожидает воплощения. В философском плане причина этого предпочтения очевидна и вполне понятна каждому метафизику восточной школы.

Воплощенное Эго вынуждено преодолевать на своем пути больше препятствий, чем чистая божественная Сущность, не связанная с материей. Божественная Сущность не может иметь никаких персональных заслуг, тогда как Эго движется к окончательному совершенству через муки существования — испытания и боль. Тень кармы не может пасть на то, что божественно и чисто и настолько отлично от нас, что между нами нет и не может быть никакого общения. Что же до тех божеств, которые считаются в индусском эзотерическом пантеоне ограниченными и потому подверженными действию кармы, то ни один истинный философ никогда не станет им поклоняться, так как это просто знаки и символы.

Так можно ли считать нас атеистами только потому, что мы, веруя в Духовные Воинства, то есть в реальность тех существ, совокупности которых ныне поклоняются как личностному Богу, наотрез отказываемся признать, что они представляют Единого Неведомого? И потому, что мы считаем, что этот вечный Принцип, это Совокупное Все, или Абсолютность Всеобщности, не может быть выражен человеческими словами или отождествлен с чем-то, что имеет ограничительные, обуславливающие признаки? И можем ли мы оставить без протеста обвинение в идолопоклонстве, выдвигаемое против нас прежде всего католиками? То есть теми, чья религия такая же языческая, как и у всех почитателей солнца и стихий, чья вера была сформулирована для них во всех подробностях за много столетий до 1 года христианской эры и чьи ритуалы и догматы ничем не отличаются от тех, что бытуют у народов-идолопоклонников — во всяком случае, у тех из них, что продолжают существовать в духе по сей день (если таковые еще остались)? По всей поверхности земли — от Северного полюса до Южного, от ледяных пучин Арктики до выжженных зноем равнин Южной Индии, от Центральной Америки до Греции и Халдеи — люди поклонялись Солнечному Огню, символу божественной Творческой Силы, Жизни и Любви. Союз Солнца (мужского элемента) с Землей и Водой (материей, женским элементом) восхваляли в храмах всей Вселенной. Если язычники отмечали праздник, посвященный этому союзу, за девять месяцев до зимнего солнцестояния, то есть в день, когда, как говорят, зачала Изида, то точно так же поступают и римско-католические христиане. Великий и священный день Благовещения, день, когда Дева Мария «обрела благодать у [ее] Бога» и зачала «Сына Всевышнего», отмечается христианами за девять месяцев до Рождества. Отсюда и поклонение Огню, светильники и лампады в церквях. Почему? Да потому, что Вулкан, бог Огня, женился на Венере, дочери Моря. Именно поэтому маги на Востоке и девы-весталки на Западе хранили и поддерживали священный огонь. Солнце было «Отцом», Природа — вечной Девой-Матерью: Озирис и Изида, Дух-Материя, причем последнюю почитали в каждом из трех ее состояний как язычники, так и христиане. Отсюда и девы, даже в Японии, облаченные в голубые одежды, усеянные звездами, стоящие на лунном серпе, символизируя женскую природу (в ее трех стихиях — воздух, вода и земля); отсюда и Огонь, или «мужское» Солнце, каждый год оплодотворяющее Природу своими яркими лучами («раздвоенными языками, подобными пламени» Святого Духа).

В «Калевале» — древнейшей эпической поэме финнов, восходящей к дохристианским временам, в чем не сомневается ныне ни один ученый, мы читаем рассказы о богах Финляндии: богах воздуха и воды, огня и леса, Небес и Земли. В великолепном переводе Дж.М.Кроуфорда, в руне L (том II), перед читателем предстает целая легенда о Деве Марии -

Мариатта, Матерь-Дева,

Дочь-краса Страны Полночной...

Укко, великий Дух, чьей обителью является Юмяла — небо, или рай, избрал Деву Мариатту своим носителем, чтобы воплотиться через нее в образе Богочеловека. Она зачала после того, как сорвала и съела красную ягоду (марья). Отвергнутая своими родителями, она родила «Сына бессмертного» в хлеву, прямо в яслях. После этого «Священный Младенец» исчез и Мариатта отправилась на его поиски. В дороге она спрашивает у звезды, «путеводной звезды Страны Полночной», где ее «священный младенец лежит сокрытый», но звезда гневно отвечает ей:

Даже знай я, не сказала б.

Это сын меня твой создал

И светить заставил вечно

Здесь, в холодном мраке ночи...

и более ничего не говорит Деве. Не помогла ей и златая луна, потому что младенец Мариатты сотворил и ее и подвесил посреди огромного небосвода:

Чтобы я во тьме бродила

Одиноко вечерами.

Мой удел — тоска и холод.

Только днем он спать велел мне

И светить другим во благо...

И только «Серебряное Солнце», сжалившись над Матерью-Девой, говорит ей:

Там твой золотой младенец,

Там он спит, священный мальчик,

Погружен по пояс в воду,

Скрыт густыми камышами.

Мариатта приносит священного младенца домой. Она зовет своего ребенка «Цветочком»,

Но другие называют Сыном Скорби.

Что это — постхристианская легенда? Вовсе нет, ибо, как уже было сказано, поэма является преимущественно языческой, и ее дохристианское происхождение общепризнано. При наличии такой информации в литературных источниках все ехидные замечания по поводу идолопоклонства и атеизма, язычества и безбожия должны немедленно прекратиться. Более того, сам термин идолопоклонство имеет христианское происхождение. Он применялся назореями на протяжении двух с половиной столетий нашей эры по отношению к тем народам, у которых существовали храмы и церкви, статуи и образы, поскольку сами ранние христиане не имели ни храмов, ни образов, ни статуй, к которым они питали стойкое отвращение. Таким образом, прозвище «идолопоклонники» гораздо более подходит нашим обвинителям, нежели нам, о чем мы еще поговорим в данной статье. С их Мадоннами на каждом перекрестке и тысячами статуй, начиная от Христа и Ангелов во всех мыслимых формах и заканчивая папами и святыми, католикам небезопасно критиковать индусов или буддистов за идолопоклонство. И мы можем это доказать.

Начнем с происхождения слова God. Каково первоначальное, этимологическое значение этого термина? Различные варианты истолкования его происхождения и значения столь же многочисленны, сколь и разнообразны. Один из них производит это слово от древнеперсидского мистического термина goda, означающего «само», то есть нечто излучающее себя из абсолютного Принципа. Исходная форма слова — godan, откуда — Водан, Воден и Один (восточный корень практически не изменился в языках германских рас). Так, немцы переделали его в Gott, и отсюда было образовано прилагательное gut, «хороший», а также слово gotze, идол. Древнегреческие слова Zeus и Theos легли в снову латинского Deus. Эта goda, или эманация, не может быть идентичной тому, из чего она исходит, поскольку представляет собой периодическое и конечное проявление. Древний поэт Арат, написавший: «Зевсом наполнены все улицы и все торжища человеческие; Им наполнено море и гавани»[2], не ограничивал свое божество таким преходящим отражением, принадлежащим нашему, земному уровню, каким был классический Зевс или даже его прототип — Дьяус, но видел в нем универсальный, вездесущий Принцип. Прежде чем внимание людей привлек сияющий бог Дьяус (небо), был ведический Тад («То»), который, по убеждению посвященных и философов, не мог иметь никакого определенного имени, поскольку был той абсолютной Тьмою, которая лежит в основе всякого проявленного излучения. Люди непосвященные и невежественные стали называть мифического Юпитера (позднейшее отражение Зевса) «Отцом», но то же самое произошло и с Сурьей, Солнцем — первым проявлением в мире майи и сыном Дьяуса. Так Солнце очень скоро стало единым и взаимозаменяемым с Дьяусом, теперь для одних это «Сын», а для других — «Отец» в сияющих небесах; однако об ограниченной, конечной природе Дьяус-питара можно судить хотя бы по тому, что Земля была предназначена ему в жены. Лишь после того как метафизическая философия окончательно пришла в упадок, Дьяус-притхиви, «Небо и Земля», стали восприниматься как Универсальные космические родители — не только людей, но также и богов. Первоначальная, абстрактная и поэтическая, концепция идеальной причины постепенно огрубела. Дьяус, небо, очень скоро превратился в Дьяус-Рай, обитель «Отца», а в конечном счете — и в самого Отца. Тогда Солнце, ставшее символом последнего, получило дополнительные титулы — Дина-Кара, «творец дня», и Бхаскара, «творец света»; то есть Отцу были присвоены эпитеты Сына, и наоборот. Господство ритуализма и антропоморфических культов установилось с тех пор во всем мире, что привело к духовной деградации последнего, и даже в наш цивилизованный век положение не изменилось.

Итак, после того как мы установили общность их присхождения, нам остается лишь сопоставить обоих богов — бога язычников и бога евреев — на основании их собственных откровений и фрагментарных рассказов о себе и интуитивно заключить, кто из них ближе к высочайшему идеалу. Процитируем полковника Ингерсолла, который проводит параллели между Иеговой и Брахмой. Первый из них, обращаясь к евреям «из облака и дыма на горе Синай», говорит:

«Да не будет у тебя других богов перед лицем Моим... Не поклоняйся им и не служи им; ибо я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого рода, ненавидящих Меня». [Исх. XX, 3,5.] Сравните этот пассаж со словами, которые индусы вкладывают в уста Брахмы: «Я един для всего человечества. И те, кто искренне служит другим богам, сами того не зная, поклоняются мне. Я — тот, кто имеет долю во всяком поклонении; и я же — награда для всех поклоняющихся». Сравните эти высказывания. Если первое напоминает подземелье, где пресмыкаются скользкие порождения зависти, то второе сравнимо с инкрустированным множеством солнц небосводом...

Первое высказывание принадлежит богу, подстегивавшему фантазию Кальвина, когда он дополнял свое учение о предопределении картинами Ада, вымощенного черепами некрещеных младенцев. Идеи, заключенные в верованиях и догматах наших церквей, куда более богохульны, нежели те, коих придерживаются темные язычники. Амуры Брахмы, в образе оленя, со своей собственной дочерью, принявшей вид оленихи, или же Юпитера с Ледой, ставших лебедями, представляют собой величественные аллегории. Они никогда не преподносились как откровение, но всегда считались продуктом поэтической фантазии Гесиода и других мифотворцев. Но можем ли мы сказать то же самое о непорочных дщерях бога римско-католической церкви — Анне и Марии? А ведь малейший намек на то, что евангельские сюжеты тоже являются аллегорическими и к тому же могут звучать откровенно богохульно, если не видеть в них ничего, кроме мертвой буквы, воспринимается урожденными христианами как непростительное святотатство.

Поистине, они могут гримировать и перекрашивать бога Авраама и Исаака, как им заблагорассудится, но им все равно не удастся опровергнуть Марциона, который утверждал, что Бог Ненависти никак не может быть Богом-«Отцом Иисуса». Ересь это или нет, но «Небесный Отец» христианских церквей остается с тех пор гибридным существом — смесью Юпитера, бога языческих толп, с «ревнивым Богом» Моисея. Экзотерически — это Солнце, чьею обителью является рай, или, эзотерически, небо. Разве не породил он Свет, «сияющий во Тьме», День и светлого Дьяуса, Сына; и разве он не Всевышний — Deus Caelum? И, опять же, разве это не Terra, «Земля», вечно непорочная, но всегда плодовитая Дева, которая, будучи оплодотворенной в нашей, земной сфере жаркими объятиями своего «Господа» — животворящими лучами Солнца, становится матерью всего, что живет и дышит на ее необъятной груди? Отсюда и святость ее плодов — хлеба и вина — в ритуализме. Отсюда также и древний messis, великое жертвоприношение богине урожая (Церере Элевсинской, или, опять-таки, Земле): messis для посвященных, missa для профанов[3], ныне превращенная в христианскую мессу, или литургию. Древнее жертвоприношение плодов Земли Солнцу, «Всевышнему» Deus Altissimus, по сей день именуемому в масонстве «В[еликий] А[рхитектор] В[селенной]», легло в основу важнейшего из всех ритуалов новой религии. Озирис-Изида (Солнце и Земля)[4], Бел и крестоообразная Астарта вавилонян; Один или Тор и Фригга у скандинавов; Белен и Virgo Paritura у кельтов; Аполлон и Magna Mater у греков — поклонение всем этим парам имело одно и то же значение, которое целиком перешло впоследствии к христианам и было трансформировано ими в Господа Бога или Святого Духа, нисходящего на Деву Марию.

Отец (Deus Sol, или Solus) и Сын также стали взаимозаменяемыми: это «Отец» в полуденной славе, который становится «Сыном» на заре, когда последний, как говорят, «был рожден». Эта идея достигает апофеоза ежегодно 25 декабря, во время зимнего солнцестояния, когда, как принято считать, рождается Солнце, а значит, и солнечные боги всех народов. Natalis solis invicti. «Предтеча» возрождающегося Солнца растет и набирается сил до наступления весеннего равноденствия, когда бог-Солнце начинает свой ежегодный путь под знаком Овна, или Агнца, в первую лунную неделю месяца. День 1 марта праздновала вся языческая Греция, поскольку его neomenia была посвящена Диане. По тем же самым причинам христианские народы отмечают свою Пасху в первое воскресенье после первого полнолуния, следующего за весенним равноденствием. Вместе с празднествами язычников христианство скопировало также и облачения их жрецов и иерофантов. Кто сможет это отрицать? В своем «Житии Константина» Евсевий признает (и это, возможно, единственная истина, когда-либо изреченная им за всю его жизнь), что «для того, чтобы сделать христианство более привлекательным для язычников, жрецы [Христа] переняли храмовую утварь и одежды, которые использовались в языческом культе». Он мог бы еще добавить, что они переняли также «их ритуалы» и догматы.

Вплоть до IV века в церквях не было никаких алтарей. До этого времени алтарем служил стол, установленный посреди храма для проведения таинства причастия или братских трапез (сaena, так как поначалу мессу служили вечером). Точно так же в масонских «ложах» всегда есть стол для банкетов, которыми обычно завершаются собрания ложи. На этих банкетах новоявленные Хирамы Абифы[23], «сыновья вдовы», подкрепляют свои тосты воодушевлением — масонским методом пресуществления. Можем ли мы назвать эти банкетные столы алтарями? А почему бы нет? Первые церковные алтари были копиями языческих римских ara maxima. Латины устанавливали квадратные и продолговатые камни рядом со своими гробницами и называли их словом ara, алтарь; они посвящались богам — ларам и манам. Наши алтари являются производными из этих квадратных камней — одной из форм пограничных камней, известных как боги термины[24] — Гермесы и Меркурии (отсюда — Mercurius quadratus, quadriceps, quadrifronts, и т.д., и т.п., — четырехликие боги, символами которых эти квадратные камни служат со времен глубочайшей древности). Камень, на котором короновали древних королей Ирландии, был точно таким же «алтарем». Такой камень, только наделенный еще и голосом, есть и в Вестминстерском аббатстве. Таким образом, наши алтари и престолы восходят непосредственно к приапическим пограничным камням язычников — к богам терминам.

Надеемся, что процерковно настроенный читатель не слишком разгневается на нас, если мы скажем, что христиане приняли языческую манеру богослужения в храме только в правление Диоклетиана? Вплоть до этого времени они испытывали непреодолимое отвращение к алтарям и храмам и на протяжении первых 250 лет нашей эры считали их мерзостью. Эти ранние христиане были христианами в полном смысле этого слова, тогда как современные христиане заслуживают прозвания язычников даже в большей степени, чем все древние идолопоклонники. Первые были теософами своего времени, но с IV века христиане становятся эллино-иудейскими язычниками минус философия неоплатоников. Прочтите то, что Минуций Феликс говорил римлянам в III веке:

Вы воображаете, будто мы [христиане] скрываем то, чему поклоняемся, потому что не будет у нас ни храмов, ни алтарей. Но какой образ Бога можем мы воздвигнуть, если Человек — сам образ Бога? Какой храм можем мы воздвигнуть этому Божеству, если вся Вселенная — плод Его трудов — едва ли может вместить его? Как сможем мы установить в каком-нибудь, даже самом огромном, здании престол для этого Всемогущества? Не лучше ли освятить храм для этого Божества в своем собственном сердце и духе? [Октавий, XXXII, 1-2.]

Тогда хрестиане, подобные Минуцию Феликсу, помнили заповедь Посвященного Учителя не молиться в синагогах и храмах, как это делают лицемеры, «чтобы показаться пред людьми» (Мтф., VI, 5). Они помнили слова Павла, Посвященного Апостола, «мудрого строителя» (1 Кор., III, 10) — о том, что человек — это единственный храм Божий, в котором живет Святой Дух, Дух Божий (1 Кор., III, 16). Они следовали подлинно христианским заповедям, тогда как современные христиане подчиняются надуманным канонам собственных церквей и установлениям своих церковных старост. «Теософы — отъявленные атеисты! — восклицает один из корреспондентов «Church Chronicle». — Ни одного из них никогда не видели присутствующим на богослужении... церковь им противна». И далее, откупорив чаши своего гнева, выплескивает их содержимое на безбожников и язычников из Теософского Общества. Современный церковник побивает камнями теософа так же, как его древний праотец, фарисей из «синагоги либертинцев» (Деян., VI, 48), побил камнями Стефана за то, что он проповедовал учение, которое повторяют ныне следом за ним многие христианские теософы, а именно — что «Всевышний не в рукотворенных храмах живет» (Деян., VII, 48); и они «подстрекают некоторых» так же, как это делали те бесчестные судьи древности (Деян., VI, 11), свидетельствовать против нас.

Поистине, друзья, вы — достойные продолжатели своих предшественников, как коллег Савла, так и присных папы Льва X, циничного автора незабвенной фразы: «Как полезна нам эта сказочка о Христе», «Quantum nobis prodest hac fabula Christi»!

Теория «солярного мифа» превратилась в наши дни в набившую оскомину банальность, на которой зиждется все современное востоковедение и символизм, она применяется без разбора ко всем учениям всех религий, кроме церковного христианства и государственной религии. Не приходится сомневаться в том, что Солнце с незапамятных времен и на протяжении всей древности было символом Животворящего Божества у всех народов, а не только у парсов, и ритуалисты не составляют исключения из этого правила. Так было раньше, так есть и сейчас. Наша центральная звезда является «Отцом» для профанов и Сыном вечно непознаваемого Божества для эпоптов. Рагон, тот же масон, говорит:

...Солнце являлось наиболее возвышенным и естественным символом Великого Архитектора, как самая точная и очевидная аллегория из всех, которые человек моральный и добросердечный (истинный Мудрец) когда-либо связывал с бесконечным и вечным Разумом. [La Messe et ses mysteres, p. 4.]

Если не считать последнего утверждения, то Рагон абсолютно прав, ибо он показывает, как этот символ постепенно отклонялся от тех идеалов, которые первоначально олицетворял, пока из символа объекта не превратился в сам объект в умах его невежественных почитателей. А далее великий масонский писатель убедительно свидетельствует о том, что ранние христиане считали физическое Солнце одновременно Отцом и Сыном. О посвященные Братья, — восклицает он, — можете ли вы забыть о том, что

в храмах существующей религии днем и ночью горит большой светильник? Он подвешен перед главным алтарем — хранилищем ковчега Солнца. Еще один светильник горит перед алтарем девы-матери как символ лунного света. Климент Александрийский говорит нам, что египтяне первыми стали использовать лампады в религиозных целях... Кто не знает, что наиболее священная и ужасная обязанность была доверена именно весталкам? И если масонские храмы освещаются тремя астральными огнями — солнцем, луной и геометрической звездою, и тремя огнями жизни — Иерофантом и двумя Епископами [надзирателями; по-французски — Surveillants], то только потому, что отец масонства, ученый Пифагор, простодушно предположил, что нам не следует говорить о божественных вещах в отсутствие света. Язычники отмечали праздник светильников (Lampadephoria), посвященный Минерве, Прометею и Вулкану. Но Лактанций и некоторые другие ранние отцы новой веры были настроены против привнесения в церкви языческих лампад. «Если они соблаговолят поразмыслить, — пишет Лактанций, — о свете, который мы называем Солнцем, то скоро поймут, что Бог не нуждается в их лампадах». А Вигиланций добавляет: «Под маскою религии церковь утвердила языческую традицию возжигать нечестивые свечи, хотя Солнце и так освещает нас тысячами огней. Разве последнее не является гораздо большей честью для Агнца Божьего [так он называет солнце?], помещенного в центре престола [Вселенной] и наполняющего его светом своего Величия?»

Подобные высказывания свидетельствуют о том, что ранняя церковь тех лет поклонялась Великому Архитектору Вселенной в образе Солнца, единственного в своем роде... [La Messe et ses mysteres, p. 19-20.]

В самом деле, если христианские кандидаты произносят слова масонской клятвы, повернувшись на восток потому, что их «Достопочтенный» («Venerable») находится в восточном углу, и потому, что так делали неофиты во время языческих мистерий, то в церкви, в свою очередь, существует аналогичный ритуал. Во время торжественной мессы главный престол (ara maxima) украшают Ковчегом, или дарохранительницей (ящиком, в котором хранится гостия[25]) и шестью зажженными тонкими свечами. Эзотерическое значение дарохранительницы и ее содержимого, символизирующих Христа-Солнце, состоит в том, что под ними подразумевается сияющее светило, тогда как шесть свечей — это шесть планет (больше ранние христиане не знали), три справа и три слева. Это точная копия семисвечника из синагоги, имеющая к тому же точно такое же значение. «Sol est Dominus Meus!» — «Солнце — мой Господь!» — восклицает Давид в Псалме XCIV, что остроумно переведено в официальной версии как «Господь есть Бог великий», «Царь великий над всеми Богами» (стих 3) или, вернее, над всеми планетами! Ж.Огюстен Шаго[26] более откровенен в своей «Philosophie des religions comparees» (том II, с. 18), ибо он пишет следующее:

На этой Земле всех следует считать дэвами (демонами), за исключением Бога Пророков (Посвященных), возвышенного IAO; и если вы видите в Христе что-то еще помимо Солнца, значит, вы поклоняетесь дэву, призраку, каковыми являются все дети ночи.

Восток является страной света, где восходит дневное светило — великий даритель и хранитель жизни, творец всего, что живет и дышит на этой планете, так стоит ли удивляться тому, что все народы Земли поклонялись в его лице видимому представителю невидимого Принципа и Причины и что месса совершается в честь того, кто является подателем messis’а, или «урожая»? Но между поклонением идеалу как таковому и его физическому символу — части, призванной олицетворять это идеальное Все, существует огромная разница. Для ученых египтян Солнце было «оком» Озириса, но не самим Озирисом, точно так же, как и для ученых зороастрийцев. Уже для ранних христиан Солнце стало Божеством in toto; а современные христианские церкви с помощью казуистики, софистики и догм, которые они объявили неоспоримыми, ухитрились навязать эту веру даже образованному миру, гипнотизируя его уверениями в том, что их бог является единственным истинным, живым Божеством, создателем Солнца, но не самим Солнцем — демоном, которому поклоняются «язычники». Но велика ли разница между злобным демоном и антропоморфным Богом, каким он рисуется, например, в «Притчах Соломоновых»? Этот «Бог» грозит бедным, беспомощным и невежественным людям карой: «За то и я посмеюсь вашей погибели; порадуюсь, когда придет на вас ужас», чтобы принудить их обратиться к нему с молитвами, когда к ним «придет... ужас, как буря, и беда, как вихрь»! (Прит., I, 27). Сравните этого Бога с великим Аватарой, ставшим героем христианской легенды; попробуйте отождествить его с этим истинным Посвященным, который сказал: «Блаженны плачущие, ибо они утешатся» [Мтф., V, 4], и каков же будет результат? Одним только этим отождествлением можно оправдать и сатанинскую радость Тертуллиана, который смеялся и ликовал[27] при мысли о том, как его неправоверный ближний будет жариться в адском пламени, и совет Иеронима христианскому новообращенному наступить на грудь собственной матери-язычницы, если она воспротивится его намерению оставить ее навеки, чтобы последовать за Христом; и, наконец, этим можно превратить всех церковных тиранов, убийц и omnes gentes святой инквизиции в величайших и благороднейших представителей практического христианства, когда-либо живших на земле! 

Ритуализм раннего христианства, как уже было убедительно подтверждено, происходит из древнего масонства. А последнее, в свою очередь, является наследником уже почти исчезнувших ко времени его возникновения мистерий. И потому мы считаем необходимым сказать о них несколько слов.

Общеизвестно, что на протяжении всей древности помимо популярного вероисповедания, составленного из мертвых догм и пустых экзотерических церемоний, у каждого народа был еще тайный культ, известный миру под именем мистерий. Страбон[28] — один из многих, кто подтверждает истинность этого утверждения (См.: «Geographica», lib. X, ch. iii, Sect. 9). Ни один человек не мог быть к ним допущен без предварительной специальной подготовки. Неофиты получали наставления в верхних храмах, после чего уже в подземелье проводилась окончательная церемония мистерий. Эти наставления были последним уцелевшим наследием архаической мудрости, и инсценировались они только под руководством высших Посвященных. Мы не случайно использовали слово инсценировали, потому что изустные наставления передавались шепотом только в подземельях, в торжественной тишине и абсолютной тайне. А во время открытых занятий, посвященных изучению общих вопросов, знания по космогонии и теогонии передавались в форме аллегорий; modus operandi поэтапной эволюции Космоса, мира и, наконец, нашей земли, богов и людей — все было переведено на язык символов. Во время праздничных мистерий, разворачивавшихся на глазах и при участии широкой публики, инсценировались персонифицированные истины, которые непросвещенные массы слепо принимали на веру. Только высшие посвященные, эпопты, понимали их язык и подлинное значение. Все это уже сейчас хорошо известно научному миру.

Едва ли не все древние народы были уверены, что подлинные мистерии того, что так нефилософично именуется творением, были переданы избранным представителям нашей (пятой) расы первыми династиями ее божественных правителей — богов во плоти, «небесных воплощений», или так называемых Аватар. В последних стансах из «Книги Дзиан», опубликованных в «Тайной Доктрине» (том II), речь идет как раз о тех, кто правил потомками, «...происшедшими от Священного рода»; в них говорится, что они «...вновь спустились и установили мир с пятой [расой]... учили и наставляли ее...»

Фраза «установили мир» указывает на существование в прошлом какого-то конфликта. Судьба атлантов в нашей философии, равно как и допотопных людей в Библии, подтверждает это предположение. Опять же, за много столетий до Птолемеев аналогичное оскорбление священному знанию было нанесено посвященными египетских святилищ. Сохранявшие свою чистоту на протяжении бесчисленных столетий, священные учения богов вновь оказались искаженными эгоизмом и личными амбициями. Значение мистических символов довольно часто осквернялось богохульными интерпретациями, и вскоре Элевсинские мистерии остались единственными, сохранившими свою первозданную чистоту от подделок и святотатственных нововведений. Они устраивались в честь (Цереры) Деметры, Природы, и проводились в Афинах. В ходе этих мистерий проходили посвящение лучшие умы Греции и Малой Азии. В своей 4-й Книге Зосим[29] утверждает, что эти посвященные охватывали все человечество[30], а Аристид называет мистерии общим храмом земли.

Настал тот день, когда мистерии, точно так же, как и экзотерические религии, отступились от своей изначальной чистоты. Это началось тогда, когда государство решило по совету Аристогитона (510 г. до н.э.) превратить Элевсинии в постоянный и щедрый источник дохода. Был издан специальный указ на этот счет. Отныне никто не мог пройти посвящение, не уплатив предварительно определенную сумму денег за эту привилегию. Этот дар, право на который прежде можно было заслужить лишь ценою непрестанных, почти сверхчеловеческих усилий, направленных на обретение добродетелей и совершенства, теперь продавался и покупался за золото. Миряне и даже сами жрецы согласились с этим осквернением и в конце концов утратили прежнее уважение к внутренним мистериям, что привело к окончательной профанации священной науки. Прореха, появившаяся в завесе, с каждым столетием становилась все шире, и верховные Иерофанты, опасавшиеся окончательного разглашения и извращения наиболее священных тайн природы, делали все возможное для того, чтобы исключить их из внутренней программы, раскрывая их лишь очень немногочисленному избранному меньшинству. И вскоре эти отделенные стали единственными хранителями божественного наследия веков. А семь столетий спустя мы видим, как Апулей, невзирая на свое искреннее влечение к магии и мистике, беспощадно высмеивает в своем «Золотом Осле» [книга VIII, гл. 27, 28, 29; книга IX, гл. 8.] лицемерие и порочность некоторых слоев полупосвященного жречества. Опять-таки, благодаря ему мы узнаем, что в его время (II век н.э.) мистерии получили настолько широкое распространение, что во всех странах люди всякого звания и состояния — мужчины, женщины и даже дети — сплошь стали посвященными! Посвящение стало едва ли не такой же непременной процедурой для каждого, как впоследствии крещение для христиан, при этом первое деградировало точно таким же образом, как и последнее в наши дни, то есть выродилось в бессмысленную, догматичную и чисто формальную церемонию. А еще немного времени спустя фанатики новой религии наложили на мистерии свою тяжелую лапу.

Эпопты — те, «кто видит вещи, как они есть», постепенно исчезли, эмигрировав в страны, недоступные для христиан. Поэтому мисты (от слова Mystes, «скрытый») — «те, кто может видеть вещи только такими, какими они кажутся», очень скоро стали единственными хозяевами положения.